Тенденции технологической революции начала XXI века и перспективы развития человеческого потенциала

В этой статье я исследую влияние на личность и деятельность нашего современника происходящих и ещё только наметившихся радикальных технико-технологических и социально-технологических изменений. Человеческий потенциал, подвергаемый в ходе четвёртой промышленной революции интенсивному и, зачастую, разрушительному воздействию, включает ценностно-смысловые, социально-статусные, бытовые, профессиональные и творческие аспекты человеческой личности и деятельности.

При этом, носителями человеческого потенциала являются не только индивиды, но также малые и большие группы людей, обладающие собственной субъектностью и «проектностью», кстати, более значимые носители человечности как таковой, чем индивиды, что не только не противоречит «роли личности в истории», но и является условием возможности для появления гениев, входящих в резонанс с коллективным бессознательным (даймоном Сократа и Гете). Поэтому я говорю не столько о «массах», сколько о «коллективных личностях». Это общности, определяющие глубинную способность человечества развязать (или, иной раз, разрубить!) «гордиевы узлы» XXI-го века. Но «Ренессансам», «Реформациям» и «Просвещениям» всегда предшествует цивилизационный кризис и внутренняя деградация коренных значений и смыслов, как восход солнца предваряет «глаз выколи» тьма.

Главный вопрос, «красной нитью» проходящий через всё это исследование, – способен ли человек дать адекватный «ренессансный» ответ вызовам и угрозам XXI века и каким, в общем виде, но в конкретных формах, должен быть этот кластер ответов и решений? Но, поскольку сам характер конкретных угроз сейчас для всех ещё не вполне прояснён, то основное внимание в этой статье я уделяю как раз прояснению системных угроз, для многих, кстати, имеющих вид очевидного общего блага («технологический оптимизм» для меня сам по себе является одной из острейших современных проблем). Поскольку цифровизация и роботизация открывают перспективу тотального контроля над человеком и формируют мощные заинтересованные группы и иерархии, то корневой проблемой современности вновь становятся проблема развилки путей МЕЖДУ СВОБОДОЙ И РАБСТВОМ.

Именно в этом свете тут рассмотрены не только прямые угрозы четвёртой промышленной революции, но и угрозы, сокрытые в самих, зачастую восхитительных, возможностях происходящих и наметившихся перемен. Поэтому многим читателям автор покажется «технопессимистом», «сгущающим краски» и «наводящим тень на плетень». Возможно, и есть такой грех. Но в чём я уверен, это не результат ангажированной эмоциональности, пугливого пессимизма или расчёта на «партийное» восприятие определённой аудитории. Это лишь естественное, присущее «волшебному зеркалу» нашего разума, «полному неясных и обманчивых видений» (Бэкон), искажение вполне рационального синтеза моего представления о грядущем как о «карте угроз». Затем, уже на этой основе, вторым большим шагом я мог бы раскрыть присущий нашему времени позитив, который выражается в наращивании «ренессансного» человеческого потенциала с опорой на живую традицию и вновь проснувшийся коллективизм. Тут значимы и интеллектуальная традиция историзма (но не историцизма), и прояснённое понимание сильных и слабых сторон современного человека, а также новых возможностей, открываемых «умной» техникой, включая «приручённый» ИИ. Например, я предполагаю, что на рубеже XX и XXI веков незаметно началась «тихая», но, в конечном счёте, определяющая ход больших исторических процессов, ментальная революция, ведущая к становлению 4D-мышления на основе 3D-представления, обеспечиваемого соответствующими компьютерными технологиями. По своему значению в истории нашего разума ближайших двух-трёх столетий это должно быть сравнимо с влиянием в греческой ойкумене распространения письменности на развитие литературы, образования и философии VI-III веков и влиянием геометрии на мировоззрение и науку эллинистического мира IV-I веков до н.э.

 

Технологический прогресс и антропологический регресс: Западный человек на пути к потере собственной индивидуальности

В начале XXI века в мире развернулась промышленная, техническая и технологическая революция, которая, по словам президента Всемирного экономического форума в Давосе Клауса Шваба, «не имеет аналогов о всём предыдущем опыте человечества».

Времени «на раскачку», пишет К.Шваб, осталось немного. «Общественное доверие к бизнесу, правительству, СМИ и даже к гражданскому обществу упало до такой степени, что больше половины всего мира считает, что существующая система не справляется со своими задачами». Устойчивость экосистемы Земли приближается к естественным пределам.. Реальным является риск, что к 2100 году температура на планете вырастет на 6°C. Это вызовет необратимые изменения в климатической системе, «остававшейся стабильной на протяжении последних 10 тыс. лет». Если условия внешней среды кардинально изменятся, то можно ли говорить об устойчивом развитии цивилизации в условиях фатального обеднения экосистемы Земли? Но ведь неодарвинизм, основанный на вере в «закон выживания наиболее приспособленных», в качестве этической парадигмы, по-прежнему направляет мышление мировых элит.

Историк экосистем Й.Радкау пишет, что сам Дарвин регистрирует вымирание видов «хотя и с человеческим сочувствием, но и с жестоким удовлетворением», ведь «сохранение видов, по логике Дарвина, не имеет смысла». Но дарвинизм и социал-дарвинизм – это лишь «алиби» хищнических и эксплуататорских практик. Особенно там, где обилие земельных и водных ресурсов такое хозяйствование позволяло, например, в Латинской Америке, в Индии, Китае, США и России, а затем в СССР. «Уже в конце XVIII века, – пишет Радкау, – Индию и Латинскую Америку оставляют позади США. С этого времени именно они становятся предостерегающим примером безоглядного расхищения леса, дичи и почвы». Соединённые Штаты и в наше время удерживают это сомнительное лидерство экологического паразитизма, поэтому американизация, происходящая в ходе глобализации мира, усиливает глобальные диспропорции.

Угроза разрушительного экологического кризиса последовательно нарастает. И все наши действия, направленные на сдерживание кризисных тенденций, только усиливают общий тренд. Загрязнение воздуха, вод, земли, истощение природных ресурсов, уничтожение популяций и видов, и, наконец, системное вырождение экосистем ведут к порогу срабатывания триггера – к глобальному коллапсу. Но нарастание этой угрозы связано с «экологическим кризисом» не только «внешней природы» Земли, но и «внутренней природы» Человека, с экологическим кризисом общечеловеческой цивилизации и включённых в неё великих цивилизаций, прежде всего западной (панъевропейской).

Итак, нам надо:

1)понять, от чего следует избавиться в XXI столетии и даже быть готовым избавиться от «самого дорого» (принести осознанную жертву для освобождения от власти жертвуемого);

2)найти то, что следует взять с собой ради достижения желаемого будущего, прежде всего, определить «минимальный набор» самого необходимого для «путешествия налегке» (подозреваю, что это должны быть, прежде всего, знания и духовные ценности);

3)определиться с самими собой, со своим лучшим образом и поведением (деятельностью) – «по образу и подобию».

Эти три вопроса будут неизменно присутствовать в исследовательском дискурсе, проясняясь и уточняясь, порождая «деревья» и «ветви». переплетаясь между собой. Но прежде дам краткие разъяснения, почему считаю «повреждёнными» человеческую природу нашего современника и современные социокультурные экосистемы, и в чём заключается эта «повреждённость». Я имею в виду то, в последние три столетия бурный технический и научный прогресс сопровождался «тенью-двойником», постепенно обретающим плоть. Этот «тихий регресс» – выхолащивание религиозно-этической (нравственной) экзистенции, деградация общностей и общин в XVIII-XIX веков, привёл к обескураживающему обеднению экосистемы цивилизации в XX столетии, усыханию её «коллективного я». Наиболее интенсивным этот процесс стал после Второй мировой войны, так что в настоящее время становится зримой угроза «роботизации» человека и формирования невиданных ещё в истории «цифровых» тираний. Но чтобы лучше понять реальность этих угроз, обратимся не к безудержным критикам, а к умеренным апологетам современного «либерального тоталитаризма».

Вот мы читаем убедительное в своём почти наивном цинизме и высокомерии обоснование Купером, на основе теории «досовременного, современного и постсовременного государства» (являющейся не более, чем «теорией прикрытия»), интервенции в Югославию и «благодетельности» политики «двойных стандартов».Указывая на единодушие членов НАТО при вмешательстве в Югославию, наш «теоретик», кстати, ведущий из политологов в команде Энтони Блэра, объясняет это результатом установления в Европе «единой системы ценностей», считая таковой результат всеобщего конформизма и полного контроля за европейскими политическими элитами со стороны США. Сам Купер, неплохой прагматик-концептуалист, отмечает, что «интервенция во имя ценностей сопряжена с огромными сложностями», с проблемой «нелегитимности силы» как таковой. «Так, постсовременное государство сталкивается с проблемой. Оно должно свыкнуться с идеей двойных стандартов. В отношениях друг с другом постсовременные государства поступают в соответствии с правовыми нормами и доктриной открытого сотрудничества в сфере безопасности. Но, взаимодействуя с более“старомодными” государствами, вне периметра постсовременного мира, европейцы вынуждены прибегать к более жёстким методам прежней эпохи – силе, упреждающему нападению, обману, то есть к полному арсеналу политики XIX века».

Относя Россию к «современным» государствам, он оправдывает в отношении к ней применение «силы, упреждающего нападения и обмана». Оправданной является и система упреждающего удара США по странам, планирующим разработку ядерного оружия. «Система, основанная на превентивной доктрине, устойчива лишь при условии доминирования единственной державы или“концерта держав”. Таким образом, превентивная доктрина должна быть дополнена доктриной длительного стратегического превосходства, и в этом, по сути, главная мысль стратегии национальной безопасности США».

Ради каких ценностей действует Запад, оправдывая «гуманитарные интервенции» и политику «двойных стандартов», осознанно и методично погружая мир в хаос? Ради прав человека? Какого человека? Индивидуума, гражданина? Но, как заметил Токвиль, «индивидуум – худший враг гражданина». «Перспективы того, – пишет З.Бауман, – что индивидуализированные личности будут “снова включены” в республиканское тело гражданства, неясны. Их побуждает отважиться выйти на общественную сцену не столько поиск общих причин и способов договориться о значении общего блага и принципах совместной жизни, сколько отчаянная потребность в “подключении к сети”. Как указывает Ричард Сеннетт, раскрытие интимной жизни становится предпочтительным, возможно, единственным остающимся способом “nостроения общности”». Эти «разрозненные и беспорядочные» эмоциональные общности «в случайном порядке» дрейфуют в «поиске тихой гавани: сообщества общих забот, тревог и ненависти, – но в каждом случае это “сообщества-вешалки”, кратковременные собрания вокруг гвоздя, на который многие одинокие люди вешают свои индивидуальные страхи».

Из этого следует, что носители «ценностей» «постсовременного» Запада – это «сообщества общих забот, тревог и ненависти», это «сообщества-вешалки» «вокруг гвоздя, на который многие одинокие люди вешают свои индивидуальные страхи». Поэтому наше время, как говорит маститый социолог, «благоприятно для козлов отпущения, – будь то nолитические деятели, ведущие бесnорядочную личную жизнь, престуnники, выnолзающие из убогих улиц и диких районов, или “иностранцы среди нас”…». «Гвоздями» в «гардеробном сообществе» политических и околополитических элит современного Запада стали сообщества «традиционных ценностей» и так называемые «страны-изгои». Именно по отношению к ним устраиваются «пятиминутки ненависти» в СМИ и социальных сетях, в парламентах и университетах, что позволяет «высвободить значительную часть сдерживаемого страха и гнева». Но начальная причина такого положения дел – не «плохое поведение» «современных» и «досовременных» стран, а «сермяжная» правда, что в самом западном обществе «индивид» погубил гражданина.

По сути, приватизированная и обеззначенная на Западе сфера «традиционно общественного», заполоненная частными интересами, фантазиями, желаниями и фобиями, чем дальше, тем больше требует своей реанимации как «гражданской религии». В то же время за пределами Запада «традиционно общественное» хоть и испытывает кризис, но продолжает существовать, сопротивляться и развиваться. Китайский проект глобализации как раз и отличается от американского тем, что ставит «общественное» в безусловный приоритет перед «персональным». Вот это для нынешних западных элит и есть самое страшное.

Но остается вопрос: какова логика технической и технологической революции и насколько она согласуется или, может быть, разрушает ценности индивидуализма или коллективизма, беспредельной рыночной свободы или экологизма, агрессивной «защиты меньшинств» или традиционной гражданственности? В XX столетии коллективизм проиграл, хотя без опоры на него индивидуализм был бы бессилен. И ошибка тотального насаждения «модульного» индивидуализма с 1990-х годов заключается в отказе от этой опоры. Поражение коллективизма в XX столетии обусловлено тем, что он играл не на своём поле, а на поле своего противника. Он фактически перенял идеологию индивидуализма и пародийно усилил её.

Один из ключевых мифов XX века (унаследованный и XXI столетием) – это миф прагматики «просвещения», трактуемый как миф о «всеобщем образовании», «современной школе» и «современном университете», понятых в качестве важнейших подсистем современного «общества потребления». Этот ключевой миф теснейшим образом связан с основополагающим ритуалом якобы свободного общества, его главным обрядом инициации, называемым «всеобщим образованием». «Американский университет, – пишет один из «властителей дум» экологистов и нонконформистов шестидесятых годов Иван Иллич, – стал заключительной стадией наиболее всеобъемлющего обряда инициирования, который мир когда-либо знал. Нет такого общества в истории человечества, которое умело бы обходиться без ритуалов или мифов. Наше, однако, первое, которому понадобились такие тоскливые, затяжные, деструктивные и дорогостоящие процедуры посвящения в его мифы. И именно современная цивилизация впервые сочла необходимым как-то оправдать свой основополагающий ритуал инициации, называемый образованием. Мы не сможем начать реформу образования, пока не поймем, что ритуал школьного обучения не обеспечивает ни индивидуального учения, ни социального равенства. Мы не сможем преодолеть потребительский характер нашего общества, пока не осознаем, что обязательное государственное образование с неизбежностью воспроизводит такое общество, чему бы в нем ни учили».

Запомним, – без мифа и ритуала общества не может быть, так как любое знание любого общества всегда ограничено и окружено ореолом Тайны, основным способом рационального отношения к которой является миф – архетипический рассказ о том, что было и будет в фокусе «есть». Поскольку без мифа и ритуала общества (общины, общности) не бывает, постольку актуальный для современного общества вопрос заключается не в том, свободно ли оно от мифа и ритуала, а в том, насколько корневой миф и ритуал современного общества выражают подлинную природу человека и общества, насколько они «качественны». Иллич говорит о том, что «потребительское общество», возникшее во второй половине XIX века, имеет «тоскливые, затяжные, деструктивные и дорогостоящие процедуры посвящения в его мифы», тот «основополагающий ритуал инициации», который называют образованием. Как раз из этого основополагающего ритуала, возникшего в XIX веке, и мифа о просвещении, возникшего столетием раньше, сформировался основной догмат веры «образованного человека» потребительского общества. Он таков: мы первые в истории человечества люди, которые могут свободно распоряжаться своим разумом, поскольку наши славные предшественники очистили авгиевы конюшни разума (сознания) и деятельности (бытия) от мифов и верований, ритуалов и и церемоний как таковых. Но вот беда – это мнимое освобождение сознания и бытия, как ничто иное, свидетельствует о закабалении человека ложными мифами и второсортными ритуалами. И то, что современное образование работает против свободы и достоинства человека, является следствием «плохой экологии» современной культуры. По сути, остаточное Просвещение «освободило» разум от ума.

Своевольный разум не только строит и мыслит, но и выстраивает область чувств. Тут он, как «эмоциональный разум», принимает форму «свободных искусств». В чем обман возникших, как автономная сфера, «свободных искусств»? В том, что они работают с пассивным человеком, иногда воздействуя либо только на глаз (живопись), либо только на ухо (музыка). Но и в синтетических искусствах, например, кинематографе, человек остаётся «зрителем». Он лишь пассивный реципиент «готового продукта», заранее спроектированного, материализованного и упакованного. Конечно, хорошее кино будит мысль, пробуждает чувства, дает возможность зрительской интерпретации, как и хорошая литература, да и вообще любое качественное искусство. Но никакое из высоких искусств не задействует «всего человека», не подключает моторику его тела и деятельную сторону, главную в человеческой натуре. В итоге происходит диссоциация человека и далеко не естественное «овнутрение» человека. Во-первых, страдает деятельностная природа человека и его спонтанная креативность. Во-вторых, распадается «симфоническое» целое «внешнего» человека с его пятью органами чувств. В-третьих, искажается гармония «внешнего» и «внутреннего» человека. «Внутренний» гипертрофируется, «внешний» умаляется, а результат – самозамыкание в «эго», эгоцентризм. Разрушается «большой человек», общинные отношения, коллективные «я».

 

«Пучок» и «вектор» технологической революции

Теперь обратимся к технической и технологической революции, критериальной для успеха в XXI столетии коллективистских либо индивидуалистских моделей глобализации. Что есть четвёртая промышленная революция? Подготовительный этап технологических и социальных преобразований, начавшийся около 2000 года, примерно к 2025 году должен уже завершиться. После этого начнётся новая турбулентность, которая продлится до начала или середины сороковых, а затем начнётся вполне управляемая и направляемая реформация, в которой в единый узел завяжутся уже не только промышленная и технологическая, но также культурная, социальная и политическая революции. Этот этап продлится ориентировочно до конца 2060-х годов. На предыдущем этапе технологическое лидерство США было неоспоримо, хотя чем дальше, тем больше американцы прибегают к нечестным методам, попросту к международному разбою («силе, упреждающему нападению, обману»), в том числе по отношению к «постсовременным» конкурентам Америки – Японии, Германии, Франции..

Но, это проявление не силы, а убывающей силы. Поэтому вряд ли в наше время следует говорить о радикальном, и, тем более, усиливающемся отрыве США в новой технологической гонке. Более убедительно мнение, что США в начале XXI века дважды провалили сценарии выхода из кризиса: за счёт «зелёных технологий» и дешёвого истребителя пятого поколении. Мы добавим сюда и провал проекта Dreamliner корпорации Боинг в первом десятилетии XXI в. и беспрецедентное фиаско с самолётом 737-MAX.

«Прорывные моменты» неоиндустриализации, ныне не имеющей одного бесспорного лидера, действительно впечатляют. «Физические» аспекты технологических изменений в ходе «подготовительного этапа» К.Шваб связывает со следующим:

1)внедрением новых материалов с «интеллектуальными» или даже «чудесными», как, например, у графена, свойствами;

2)роботизацией и автоматизацией промышленности, городской инфраструктуры и государственного управления;

3)роботизацией транспорта (беспилотные аппараты);

4)повсеместным внедрением 3D-технологий.

Позже Шваб добавил в список особо значимых технологий будущего нейротехнологии, биотехнологии, виртуальную и дополненную реальность и энергетические технологии. Далее он говорит уже о двенадцати ключевых технологиях.

Взаимосвязанный перечень основных технологических направлений дан также в работе отечественных экспертов. «Уже на рубеже 2025-2035 годов, – пишут авторы доклада «Новая технологическая революция: вызовы и возможности для России», – ожидается ряд технологических прорывов, отражающих глубинные технологические изменения, которые приведут к трансформации традиционного промышленного производства». Список включает такие направления и «прорывы»:

1)сенсорная революция (массовый переход к использованию цифровых сенсоров, исполнительных механизмов);

2)управление технологическими процессами на базе математических моделей;

3)осуществление расчётов на базе распределённых реестров;

4)распространение «суперматериалов» с программируемыми свойствами;

5)переход к чистой, низко- и постуглеродной энергетике, предполагающей формирование нового рынка хранения энергии, а также распределенной генерации;

6)распространение нетрадиционных методов обработки материалов (аддитивное производство, атомарно-точное производство);

7)масштабирование для управления техпроцессами, дополненной, виртуальной реальности;

8)подключение технологических объектов и человека к индустриальному интернету;

9)широкое использование природоподобных технологий (бионика, био-инжиниринг, синтетическая биология, биотехнологическое производство).

Наиболее революционным достижением четвёртой промышленной революции может стать развитие искусственного интеллекта и, особенно, таких его «приложений», как антропо-кибер-физические системы и «цифровые двойники» («цифровые половинки») каждого человека (индивидуума). «Цифровая половинка, – пишет один из ведущих американских специалистов по машинному обучению П.Домингос, – станет постоянно учиться на своем опыте – точно так же, как учитесь вы сами. Она будет искать оптимальные подходы везде, будь то собеседования о приеме на работу, свидания или поиск недвижимости. Она будет узнавать сведения о людях и организациях, с которыми взаимодействует от вашего имени, а потом – что еще важнее – черпать информацию из вашего общения с ними в реальности». У цифровой половинки» человека «будет модель мира, точнее, модель вашего отношения к миру. В то же время, конечно, все остальные тоже будут располагать непрерывно эволюционирующими моделями своего мира. Все стороны станут взаимодействовать и учиться, а потом применять полученные знания к следующему взаимодействию. У вас будет собственная модель каждого человека и организации, с которыми вы контактировали, а у них сформируется ваша. По мере совершенствования моделей взаимодействие будет все более похожим на то, что сложилось бы в реальном мире, однако происходить оно будет in silico и в миллион раз быстрее. Киберпространство завтрашнего дня превратится в очень обширный параллельный мир, который станет выбирать все самое перспективное, чтобы испробовать в реальности. Это будет похоже на новое, глобальное подсознание, коллективный “Ид” человечества, или “Оно”».

Несмотря на пугающие перспективы появления в этой связи системы тотального «цифрового рабства», тут проявляются и возможности для становления новых форм «коллективности» и даже «общинности», освобождённые от многих пут индустриального общества.

 

Куда ведёт и куда заведёт нас «модульная революция»? Завершается ли мегатренд «модульной революции»?

Однако перечисление ключевых технологий ещё не даёт представления о технологической революции нашего времени как едином процессе. Поэтому важно указать на три «сквозных» принципа технологической динамики. Это, согласно докладу отечественных специалистов, ,автоматизация, роботизация и интеллектуализация.

В качестве самостоятельного принципа также возьмем ещё и четвёртый – платформизацию / модулизацию. Цифровая платформа позволяет подключить к единому информационному пространству людей, устройства и системы по всей цепочке создания добавленной ценности, «а также обеспечить доступ поставщиков, производителей и заказчиков ко всей необходимой информации в режиме реального времени». Это делает возможным развитие сервис-ориентированных бизнес-моделей. Различают три вида платформ: 1)как программной интеграции данных и приложений; 2)как корпоративной экосистемы разработчиков и поставщиков модулей и приложений вокруг компании-платформера; 3)как открытой площадки (маркетплейса) для взаимодействий между производителями и потребителями.

Но чтобы увидеть скрытые пружины разворачивающейся в наше время платформизации, автоматизации, роботизации и интеллектуализации мировой экономики, кратко ознакомимся с этапами процесса, который, вслед за В.Н.Княгининым, мы можем назвать «модульной революцией» в промышленности и инфраструктуре. Её первый этап был связан с внедрением стандартизации деталей и узлов, и рационализацией, на этой основе, производства, начиная с первого десятилетия XX века и вплоть до начала шестидесятых годов XX века. Здесь мы имеем дело со второй промышленной революцией. Затем, с зарождением третьей промышленной революции, в ряде локомотивных отраслей капиталистической экономики развернулись процессы перехода от модульных конструкций к модульным платформам. Готовые изделия тут уже собираются из модулей-блоков, имеющих стандартизированные интерфейсы и жёсткую привязку к определённым функциям, не связанным с конкретным продуктом. Начинается кастомизация (потребительская персонализация и развитие потребительских инноваций) производства благодаря оригинальной компоновке стандартизированных модулей через стандартизированные интерфейсы. Отсюда – ускорение проектирования, появление системы управления качеством в условиях рассредоточенного производства модулей и компонентов, подвижки в сервисном обслуживании и расширение возможностей для модернизации поставляемой продукции. Так, вслед за периодом рационализации 1900-1950-х годов, наступает период «управления сложностью» (management of complexity) в 1960-е, 1970-е 1980-е годы.

В 1990-х годах наблюдается первый кризис перепроизводства платформ, в ходе которого «простые» платформы заменяются «унифицированными» (но ещё не «открытыми») платформами. На смену моделям «бережливого» производства приходят модели «бережливого сбалансированного» производства, которые открывают путь управлению всем жизненным циклом выпускаемого продукта. Начинается внедрение системы управления жизненным циклом изделия (PLM). В «унифицированных модульных платформах» быстро внедряются пакеты новых инструментов: цифровое проектирование, консолидация активов на технологически зрелых рынках и выстраивание глобальных логистических цепочек, глобальная система стандартов и менеджмента качества.

Появление в девяностые годы XX века унифицированных глобальных платформ стало необходимым условием дальнейшего развития глобализации – уже не только финансовой и торговой, но также производственной и инфраструктурной. В ходе «войны платформ» в девяностые и нулевые годы их количество сократилось. Оставшиеся приобрели гибкость и вариативность. Сложилась иерархическая (основанная на долгосрочном партнёрстве) система поставок, которая включила интеграторов продукта (OEM),поставщиков модулей или интеграторов систем и подсистем (TIER 1), поставщиков компонентов (TIER 2). Интеграторы, «корпоративно не поглощая своих поставщиков, образовали с ними единые команды со-проектировщиков и со-производителей продукции, а конференции поставщиков (supplier conferences) стали выполнять функции командообразования». Возникли специальные модульные консорциумы.

В ходе четвёртой промышленной революции цифровая платформизация приобретает самодовлеющий характер. Среди основных изменений и тенденций технологического развития десятых, двадцатых, тридцатых годов XXI века В.Н.Княгинин называет следующие:

1)бескомпромиссную «войну платформ», ведущую к сокращению их количества, к универсализации и дальнейшей иерархизации отношений внутри платформ и между платформами. Поэтому встречающиеся в российских региональных и иных стратегиях задачи «встраивания в мировые технологические и стоимостные цепочки» на самом деле ориентируют его на полное подчинение западным интеграторам первого и второго уровней;

2)переход от модульности в производстве к модульности в проектировании;

3)смену «парадигмы проектирования» – основным источником инноваций становится не производитель, а кастомизированный потребитель (приходит время «открытых стандартов»);

4)формирование по-настоящему глобальных платформ, то есть открытых платформ глобальных цепочек поставок компонентов и модулей, и потому возвышающихся над внутрифирменными платформами даже крупнейших корпораций (тем более, что для последних характерно усиление вывода «периферийных» производств на аутсорсинг); рост числа стандартизированных компонентов при сокращении числа модулей;

5)в технологически зрелых секторах экономики, вслед за консолидацией активов и согласованием рыночных стратегий, идёт интеграция компонентной базы и унификация самих платформ; зрелые модульные технологии распространяются на новые секторы промышленности, такие как атомная промышленность и фармацевтика, на строительство и инфраструктуру; транспортная, энергетическая, жилищно-коммунальная инфраструктуры становятся «умными сетями» (smart grids);

6)дальнейшее развитие открытых модульных платформ – это превращение их в инфраструктуры особого рода, возможно, как холонические системы (HMS), то есть системы, состоящие из холонов или самодостаточных минисистем, способных к универсальному встраиванию в самые разные виды более общих платформенных систем. Холонические системы управляются гибкими, открытыми «мультиагентскими системами» (MAS), способными непрерывно приобретать новых агентов и менять свою структуру. Человек-специалист тоже является холоном, но теперь главным холоном становится универсальный робот, антропо-кибернетическая и антропо-киберфизическая системы; организация модульного производства также принимает модульный характер (MSPS);

7)стандартизация модулей «интеллекта» выпускаемой продукции открывает возможность «собирать и разбирать почти в произвольном режиме технологические комплексы из самостоятельно управляемых модулей». Так возникают гибкие модульные гиперсистемы («интернет вещей»), и, например, в гиперсистеме энергетической инфраструктуры (и одновременно глобальной платформы) электромобиль, находящийся на зарядке в сети, может, в свою очередь, служить поставщиком электроэнергии в моменты пиковых нагрузок.

Отметим также сектор услуг, включая торговлю, общественное питание, сферу развлечений и медицину. «Модульная революция» преобразовала и эти сферы. С появлением интернета принципы модульности становятся всё более действенными и в образовательной сфере, особенно в онлайн-обучении. Футуролог Д.Песков обращает наше внимание на то, что все изменения в образовании приходят извне, прежде всего из ИТ-сферы, а также из финансов и медицины.

И, всё-таки, выход из перманентного балансирования на грани кризиса мировой экономики, считает Д.Белоусов, «будет происходить на базе улучшающих инноваций, а не на базе технологического прорыва». Мнение эксперта о преувеличенности надежд на технологический прорыв, на первый взгляд, выглядит странно, ведь прорывные технологии кратно увеличивают производительность труда. Но тут следует учитывать экологичность любой техносферы. Как отмечал в своих лекциях П.Щедровицкий, многие из современных технологий поначалу носят преимущественно «подрывной» характер. Поэтому системный эффект в виде непрерывного роста производительности труда национальных экономик следует ожидать не ранее тридцатых годов нашего века даже для лидирующих стран. Для стран же «второго эшелона» эти сроки сдвигаются ещё на одно-два десятилетия. А пока нас выручают «улучшающие инновации» и дальнейшее развитие модульности и системности в увязке «нового» и «старого». Системный эффект в начальных фазах технологической революции объективно подрывается именно «прорывными технологиями».

Кратко рассмотрим в качестве одной из прорывных технологий, ныне подрывающей образовательную систему и в то же время закладывающей основу для «университета будущего», каким он, видимо, станет уже в тридцатые годы – технологию MOOC (massive open online courses) или, по-русски, массовых открытых онлайн-курсов (МООК). МООК позволяет одному учителю учить тысячу и более, хоть миллион, человек. Самое главное, говорит Песков, что МООК позволяет по каждому студенту получить «трек не того, какие результаты он получил, а его когнитивного стиля». То есть, речь идёт о «больших данных» и подходах к «цифровому двойнику» учащегося. Ведь для работодателя «гораздо интересней даже не результаты, а вообще способность учиться, способность к лидерству, то есть метапредметные навыки». По сути, МООК имеет все признаки модульной открытой гиперплатформы, «по инженерной сложности сравнимой с атомной станцией или МКС». А это значит, что платформизация уже готова перестроить образование в радикальном ключе. Но нарисованная благостная картинка не берёт во внимание «обратную сторону», то, что рационализация экономических систем с последующим внедрением модульных архитектур всегда имела, при всей прогрессивности процесса, серьёзные побочные эффекты. Связаны они с отчуждением человека от результатов своего труда, с разрушением целостности «человека умелого». Связаны они и с заменой низкоквалифицированным специализированным трудом конвейерного рабочего высококвалифицированного труда ремесленника.

В конечном итоге МООК может стать базовой составляющей высшего и среднего профессионального образования, как очно-заочного образования, образования индивидуальных траекторий, образования «через всю жизнь». Иерархическая древовидная структура развитой МООК-платформы будет отправлять обучающихся на разные «ветки» древа развития (древа онтогенеза) в зависимости от уровня их подготовки и продвижения. Каждая конкретная МООК-платформа при хороших нейронных программах, при креативных чутких тьюторах и ответственных организаторах сделает обучение по-настоящему адаптивным процессом, напоминающим приключение или путешествие. Она даст обучающемуся возможность повторно прослушать непонятные места, поразмышлять над темой, не прерывая повествования учителя, задать вопросы ему в любое время. Тут будут задействованы естественный и искусственный интеллекты, «большие данные», краудсорсинговые техники, которые оптимизируют учебный опыт под каждого студента, под его запросы, надежды, способности и мотивацию. Но тогда эти системы уже нельзя будет называть «массовым открытым онлайн-курсом», точно также, как первоначальные монастырские школы, из которых возник средневековый университет, перестали быть монастырскими школами и стали чем-то качественно иным. Это будет уже «обновленным университетом открытой образовательной среды».

Но прежде, чем сложится экология «открытой образовательной среды», МООК нанесёт традиционной системе образования удар такой силы, что будет поставлен вопрос о самом существовании постгумбольдтовского университета. Профанация высшего образования, предельное снижение качества образования указывают на «плохую экологию». А наложение на неё технологий МООК способно попросту уничтожить образовательную экосистему в её верхнем звене, так как дополнительно ослабит решающие для формирования образованного человека связи «преподаватель-студент», «преподаватель-преподаватель» и «студент-студент». Способствуя появлению «образовательных монстров» на основе ведущих университетов и самостоятельных «открытых платформ», позиционирующих себя не как образовательные, а как коммерческие структуры, МООК позволят ослабить регулирование образовательных систем на национальном и региональном уровнях (кроме самых больших и «продвинутых» государств, фактически диктующих свою волю другим). Это, в свою очередь, усилит монополизацию образовательной сферы и уменьшит столь необходимое для нее многообразие, позволит напрямую использовать образовательные платформы в стратегиях информационной войны вовне и целенаправленного подавления критического мышления внутри государств-агрессоров. Всё это мы имеем уже сейчас, но нарастание этих тенденций способно привести уже не к привычной для нас деградации, а к катастрофе образовательной сферы, к её «опустыниванию».

Да и сам «модульный принцип», ставший ведущим в развитии современного общества со времени развертывания первой промышленной революции, видимо, имеет свои пределы и своё «время-место», свой «жизненный цикл» и S-образную (сигмоидную) форму развития. В последние два столетия он в значительной мере определял технический, технологический, экономический прогресс, перейдя в фазу экспоненциального роста примерно с пятидесятых годов XX в. Отдельные модульные подходы переживали локальные кризисы, но заменялись новыми, более универсальными, более «модульными». Правда, в глубинах управленческих культур и политических организмов осаждался и не переносимый вовне, немодульный в принципе опыт, остававшийся основой устойчивости ведущих западных стран. Ныне же возможен радикальный разворот глобальной тенденции и, вслед за высшим взлетом модульности в ближайшие два десятилетия, примерно с сороковых-пятидесятых годов последует быстрое её свёртывание именно как глобального мегатренда. То есть, сигмоида завершит экспоненту и перейдет в фазу «плато».

Надо помнить, что в кодовом ядре каждого из действительно суверенных и долгосрочно лидирующих в технологиях обществ-государств всегда находился «непередаваемый опыт». Д.Белоусов говорит, что «для США и Германии важно, чтобы технологии были не переносимыми при разумных затратах в ВТР. Отсюда, в принципе, локальный биомед, особенно медицина. Есть у вас персонализированная медицина, вы на месте получаете диагноз, на месте – лекарство. Просто исключаете китайскую и индийскую “фирму” из цикла». Зато российские авиастроители «очень сильно напрягаются по поводу некоторых наших контрактов по продажам, например, лицензии на производство современных самолётов в Китай. Главная проблема, что туда ушло новое крыло. У Китая не было аэродинамических заделов. Они не смогли выйти за пределы тех технологий, которые передавались им в период 60-х годов. Сейчас они получили от нас крыло СУ-27 – и сделали один рывок. Пожалуй, что получат крыло СУ-35, которое очень сильно доработано аэродинамически. Там большая математика, не все вопросы решаются тупым компьютерным перебором. Нужна нормальная математическая наука с соответствующими заточками, экспериментальная база и так далее…».

Так к чему же ведёт максимальное развитие модульного принципа? К тому, что всё стандартное стремится стать одинаковым, количество модульных платформ уменьшается и они выстраиваются в строгую иерархию. Прорисовывается нечто вроде той самой мегамашины под присмотром ИИ, в которой Периферия и Полупериферия миросистемы будут подчинены принципу модульной рациональности, а Центр останется носителем кодовой непередаваемой вовне информации и ключевого опыта. Холонизированный человек в этой системе будет принуждён к строгой специализации функций и встраиванию в более объемлющие и функционально адекватные киберфизические холоны. Такой человек, не теряя своих преимуществ перед лишённой души и жизни мегамашиной, всё же должен будет рассредоточиться на отдельные «модули» и подвергнется новому, БОЛЕЕ ГЛУБОКОМУ ОТЧУЖДЕНИЮ от продуктов своего труда, уже не только физического, НО И УМСТВЕННОГО.

Ибо к чему иному ведёт, например, тотальная «модульность в проектировании»? Проектировщик попросту утратит свою профессиональную индивидуальность, растворив её в техпроцессе и даже внутренне, в воображении и мысли, себя не сможет собрать иначе как в отнесении к конкретной функции специализированного холона, к которому принадлежит. Мы ещё не рассматриваем более грубые формы принуждения и подавления личности, рассматривая лишь те, что непроизвольно и автоматически возникают в ПРОЦЕССЕ НОВОГО РАЗДЕЛЕНИЯ ТРУДА в системе модульных, иерархически организованных, формирующих супермонополию, гиперплатформ.

Из этого следует, что «естественное» развитие техносферы на путях платформизации и «модульной революции» уже в ближайшие десятилетия приведёт к жёсткому отделению Ядра от Периферии и Полупериферии. Оно приведёт и к дальнейшему «окукливанию» человека во внутренней тюрьме своего бессильного «эго», но, главное, к формированию антропо-киберфизических систем, в которых центральным элементом (тоже «ядром») станет не «антропо», а «кибер», то есть полное отчуждение человека от своей собственной природы станет жизненным и историческим фактом. Чтобы этого не случилось, необходимо продуманное многоуровневое ПОЛИТИЧЕСКОЕ ВМЕШАТЕЛЬСТВО, направленное на недопущение формирования мировой империи и консолидации Ядра миросистемы, на осознанное формирование многоядерной миросистемы. Но тут решит не «план», а «борьба». Впрочем, шансы у человека и его ЕИ на успех в этой всемирной борьбе с засильем ИИ весьма велики, так как, при всей его внешней мощи, современный глобализм «технического совершенства» утратил внутреннее содержание, а, значит, источник внутренней силы.

Модульный принцип формирует, в ограниченном перечне комбинаций, «большую систему» на основе усложняющихся алгоритмов и упрощающихся элементов. Соответственно, его «продукция» – дискретные языки. Компьютерные языки – это дискретные языки. Принципиально модульный характер компьютерной логики является причиной «двух бед» машинного обучения. Первая беда – это «переобучение», чреватое подтасовкой результата. Вторая беда – это «проклятие размерности». Оно ведёт к капитуляции «умной машины» перед сложной задачей, поставленной «средой» или перед задачей, усложняющейся быстрее, чем усложняется машинное обучение. Модульный принцип лежит в самом основании информатики, первичный элемент которой – модуль логической операции двоичного исчисления. «Хотите верьте, хотите нет, – поясняет эту мысль П.Домингос, – любой алгоритм, как бы сложен он ни был, сводится всего к трём операциям: И, ИЛИ и НЕ». Из указанных операций «можно составлять очень сложные цепочки логических рассуждений. Люди часто думают, что вся суть компьютеров в вычислениях, но это не так. Сердце компьютеров – логика. Из логики в компьютере состоят и числа, и арифметика, и всё остальное. Хотите сложить два числа? Есть комбинация транзисторов, которая это сделает. Хотите победить чемпиона в “Своей игре”? Для этого тоже найдётся комбинация (естественно, она будет намного больше)».

Это не значит, что машинное обучение не использует фрактальные алгоритмы и не включает в себя «подражание», зачастую очень искусное, естественным процессам, происходящим в природе, в человеческом организме и мозге. Собственно, на такой миметической основе выросли несколько ветвей машинного обучения, которые Домингос определяет как коннекционизм («нейронные сети»), эволюционизм (имитация эволюционизма «по Дарвину»), аналогизм (имитация процессов мышления на основе сходства, то есть аналогового принципа). Но этот машинный мимесис не является действенным сам по себе. Каким бы сложным он ни был, он требует от человека «назначать коэффициенты» и, главное, включать недоступную машине в принципе логику всеединства (изоморфизма и гомеоморфизма). Это значит, что в логике всеединства, изменяя «систему», следует изменять и её «элемент». Каким образом? Через спонтанную «мутацию». Или, лучше сказать, через интуитивную подстройку «элемента» («монады») под целостность «большой системы», которая синергетически «больше своих частей». Именно модульный принцип ответственен за узкую специализацию и унификацию составляющих систему подсистем и элементов, которые можно назвать «кирпичиками» большой системы. В реальности противоречиво взаимодействуют оба принципа, фрактальный, в логике «подобия» и модульный, в логике «образа».

Впрочем, вопрос не в том, завершится ли «модульная революция» в XXI столетии, а в том, как она завершится – через болезненный «сбой системы» и, не дай бог, катастрофу техногенного общества и самой цивилизации, или через тяжёлый труд и восхождение человека в борьбе со своей «скорлупой», к новым вершинам человечности и самопознания? Опять же развилка,– пойдёт ли новое «очеловечение человека» по пути осмысления опыта исторической катастрофы или разумного управления обществом вблизи от «края», в русле экологического и исторического «коридора»? Наше упование – на возможность «вырулить перед обрывом». Но наиболее вероятен сценарий локальной катастрофы, поневоле вразумляющей человека.

В.Н.Княгинин тоже склоняется к тому, что развитие модульной архитектуры имеет «потолок»: та или иная производственная метасистема, начинаясь как интегрированная система, проходит, в процессе «управления сложностью», этапы всё более усложняющейся модульности, но, в конце концов, не в меру разбушевавшаяся сложность вновь принуждает её вернуться в интегрированное состояние. Вслед за предельным развитием в двадцатые-тридцатые годы рыночно ориентированных модульно-цифровых технологических платформ, видимо, уже в сороковые годы XXI века наступит момент перелома. Тогда, во-первых, «управление сложностью» уже не сможет справляться с самой сложностью и потребует упрощения, а сделано это будет за счёт ограничения рыночной составляющей, ликвидации экономических монополий и установления политической монополии. Во-вторых, на место цифрового «управления сложностью» придёт свойственное человеческой «двуполушарной» культуре «управление неопределённостью» или тотальностью. Точнее, управление тотальностью «самоорганизующегося хаоса». А в нём сочетаются «цифровой» и «аналоговый» принципы, причём, второй станет более значимым. Технологически система уже не будет нуждаться в рыночной самоорганизации и начнёт освобождаться от монопольного диктата, а экономика, прежде всего её инфраструктуры и цифровые платформы, приобретёт экологически равновесный гомеостатический характер.

Впрочем, и «управление сложностью» представляет собой проблему, которая может оказаться практически неразрешимой для самообучающихся машин. Как это всегда бывает, предупреждает П.Домингос, «в райском саду обитает змей – Монстр Сложности. У него, как у лернейской гидры, много голов. Одна из них – пространственная: количество битов информации, которое алгоритм должен хранить в памяти компьютера. Если алгоритму требуется больше памяти, чем есть в наличии, он бесполезен, и его приходится отбрасывать. У пространственной сложности есть злая сестрица: временная сложность. Сколько будет длиться выполнение алгоритма, то есть сколько раз нужно использовать транзисторы, прежде чем алгоритм даст желаемый результат? Если мы не можем столько ждать, алгоритм снова оказывается бесполезным. Но самая пугающая голова Монстра Сложности – сложность человеческая. Когда алгоритм становится слишком запутанным и непонятным для нашего скромного разума, а взаимодействия между его элементами – слишком многочисленными и обширными, в него начинают вкрадываться ошибки». Он «будет плохо взаимодействовать с другими алгоритмами и порождать всё больше проблем».

И стоит помнить, что «главный недостаток компьютеров заключается в том, что в отличие от мозга они потребляют энергию: ваш мозг использует примерно столько мощности, сколько маленькая лампочка, в то время как электричеством», питающим суперкомпьютер, «можно осветить целый бизнес-центр». При этом, сложность мозга на много-много порядков превышает сложность суперкомпьютера.

По-прежнему нерешёнными или неэффективно и, в принципиальном плане, только частично решёнными, являются «две беды» машинного обучения, собственно и формирующего искусственный интеллект. Это проблема переобучения и проклятие размерности. «Каждый раз, когда обучающийся алгоритм находит в данных закономерность, которая в реальном мире ошибочна, мы говорим, что он “подогнал под ответ”. Переобучение – центральная проблема машинного обучения: ей посвящено больше статей, чем любой другой теме». Каждый мощный алгоритм машинного обучения «должен беспокоиться о паттернах-галлюцинациях, и единственный безопасный способ их избежать – серьёзно ограничить то, чему обучающийся алгоритм может научиться». Но «тогда алгоритм машинного обучения будет неспособен увидеть в данных большинство истинных схем. Таким образом, хороший обучающийся алгоритм всегда станет балансировать на узкой тропинке между слепотой и галлюцинациями».

Это значит, что вероятностная «аналоговая» природа присуща и самому машинному обучению, начиная с какого-то уровня сложности. И она не может быть устранена в принципе. Следовательно, в основе «цифровой пирамиды» лежит «аналоговое основание» или принципиально неустранимая неопределённость. «В машинном обучении, – продолжает просвещать нас один из «гуру» ИИ, – величайшая сила компьютера – способность обрабатывать огромное количество данных и бесконечно, без устали повторять одно и то же – одновременно становится его ахиллесовой пятой». Есть много способов сделать так, «что “предсказания” обязательно найдутся в любом достаточно длинном тексте». Один из основоположников информатики Джон фон Нейман «как-то точно заметил: “С четырьмя параметрами я могу подогнать слона, а с пятью заставлю его махать хоботом”. Сегодня мы каждый день учим модели с миллионами параметров. Этого достаточно, чтобы каждый слон в мире махал хоботом по-своему. Кто-то даже сказал, что “добывать данные – значит пытать их до тех пор, пока они не признаются”». Термин «проклятие размерности» был предложен ещё в 1950-е годы, специалистом по теории управления Р. Беллманом. «Он заметил, что алгоритмы управления, которые хорошо работают в трёх измерениях, становятся безнадёжно неэффективными в пространствах с большим числом измерений, например, когда вы хотите контролировать каждый сустав манипулятора или каждую ручку на химическом комбинате». Проблема в том, что «с ростом размерности само обучение становится всё сложнее и сложнее». Например, в логической сети Маркова мы «рутинно учим логическую сеть миллионам переменных и миллиардам свойств». Но сложность растёт быстрее: «если у вас есть социальная сеть с тысячей членов, это дает миллион возможных пар друзей и миллиард частных случаев формулы “друзья друзей – тоже друзья”».

Уважаемый специалист по машинному обучению фактически говорит: ИИ не способен овладеть внешней реальностью с её «проклятием размерности». Кроме того, он и изнутри ограничен, как как подвержен проблеме переобучения и не хуже естественного интеллекта способен плодить «паттерны-галюцинации» и подтасовывать результат. И как такой ИИ сможет управлять всей экосистемой цивилизации и экосистемой Земли? Тем более, что интегрированный в него «человеческий элемент» тоже становится органичной частью проблемы сложности: всё более отставая от сложности алгоритмов, человеческое вмешательство будет порождать всё больше ошибок, неизбежно теряя контроль за системой. Из этого следует строго логический вывод: ИИ будет ОГРАНИЧЕН И УКРОЩЕН во всемирном масштабе примерно ко времени ожидаемой «точки технологической сингулярности», или в 2040-х гг.

По мере перехода «модульной революции» в фазу «плато» в 2040-х годах, начнётся процесс, сначала медленный, «гомеостасизации» мирового народного хозяйства. «Подготовительный» период видимо продлится с начала сороковых до семидесятых годов, а к началу XXII ст., благодаря консолидации гиперплатформ, энергетической и транспортной революциям, и началу полноценной «космической одиссеи», экологическая парадигма утвердится как основа мирового хозяйства Земли. Это означает конец капитализму и, более того, конец рыночной экономике как самостоятельной и ведущей силе хозяйственного и культурного развития человечества. «Новая экономика» – это «политическая экономия мирового хозяйства» рубежа XXI и XXII веков. Это уже не рыночная и капиталистическая экономика, а редистрибутивная платформенная экономика с подчинёнными элементами рыночной экономики и развивающимся институтом реципрокного обмена.

Сфера ИИ тут останется значимой, но не станет ведущей. Ведущей станет сфера естественного разума (ЕИ), «вспомнившего» о том, как он умеет формировать солидарности и пространства доверия. Но это будет естественный разум, овладевший искусственным интеллектом и, что ещё важнее, самим собой, то есть, «разум», вновь ставший «умом». Во второй половине XXI века возникнет новая массовая востребованность гуманитарного образования. Правда, это будет совсем другое образование, ныне поклоняющееся идолу «потребительского общества» и практикующее «тоскливые, затяжные, деструктивные и дорогостоящие процедуры посвящения в его миф». Как пишет П.Домингос, в достаточно близком от нас «светлом будущем» «некоторые специалисты окажутся поистине незаменимыми, потому что в их работе есть то, чего у компьютеров и роботов не может быть по определению: человеческий опыт. Я не имею в виду “сентиментальные” занятия, потому что сентиментальность несложно подделать: посмотрите на успехи механических домашних животных. Речь идёт о гуманитарных дисциплинах, которые невозможно понять без опыта, доступного только людям. Сейчас есть опасения, что гуманитарные науки вошли в штопор и вымирают, однако, когда другие области будут автоматизированы, они восстанут из пепла. Чем обширнее и дешевле автоматизированное производство, тем ценнее вклад гуманитариев». Если в ближайшие двадцать лет реализуется кластер позитивных «выборов» и обойдётся, на фоне локальных срывов, без экологической катастрофы, то в последние десятилетия XXI века начнётся пятая промышленная революция. В её центре будут энергетика, транспорт и космос. В её основе будет иерархия двух-трёх сотен гиперплатформ и развитая «экономика доверия.

Однако пока непонятно, кто способен взять на себя миссию перехода от «управления сложностью» к «управлению неопределённостью»? Сам индивид, как и сообщества индивидов слишком слабы и подвержены сиюминутным страстям и краткосрочным интересам. Поэтому на сцену вновь выйдут «сообщества граждан» как «коллективные субъекты» или «общинные личности» – иначе человеку не справиться. Именно «общинные личности» смогут вновь приручить мегамашину, противопоставив её «сложности» свою «тотальность». Они подчинят её «упорядоченный хаос» своей «упорядочивающей фрактальности».

Индивидуальные образовательные траектории, которые справедливо ставятся Д.Песковым в самый центр образовательных технологий будущего, возвращают нас, по П.Щедровицкому, на несколько столетий назад. Ему вторит Павел Лукша, рассказывающий о том, что образовательная практика, требующая восстановления – это «копать к корням» в ходе «образования через всю жизнь». И это, по его убежденному мнению, прекрасно работало в Веданте, в иудаизме и у доколумбовых индейцев. Это до сих пор работает и в племенных культурах африканских «дикарей». И это лишь следствие того далеко не банального исторического наблюдения, которое обнаруживает в истории большие и малые циклы, то есть повторяемость, но не «вечное возвращение» – в самой сути вещей. Человеческая жизнь, как жизнь индивидуума и жизнь поколения, должны быть собраны и гармонизированы в объединении возрастных циклов как воспитательно-образовательных циклов и социально-статусных циклов. Это не дань архаике. Это признание законных прав самой человеческой природы.

Эколог Павел Лукша приводит аргументы в пользу существования «коллективных субъектов» и считает, что проблема заключается в определённом «сужающем» смещении акцентов, получившем чрезмерное развитие в англосаксонской традиции мысли, для представителей которой «как-то принято считать, что если это не личность, не человек, то там ничего и нет». Но, продолжает он, по этому основанию «нас тоже нет». «Если мы возьмём отдельного человека, каждого из нас, сидящего здесь, то мы выясним, что мы есть не что иное, как набор клеток. Причём не только, как традиционно нас учили, принадлежащих нашему организму (мышечных, нейронов и так далее), но 90% нашего тела, вернее, по геному 90% нашего тела составляют бактерии, которые с нами совместно живут в организме. Это отдельные организмы, существующие в нас, живущие колониями и на самом деле непрерывно договаривающиеся с нашим телом через химические обмены. И вот Scientific American, который 1,5 года назад выпустил журнал про это, задают вопрос: “Кто вообще контролирует процесс?”. Если нарисовать человека, это будет такой облачный человек, состоящий из этих бактерий. Это будут бактерии. Это будет не то, что мы привыкли считать собой. И они на нас влияют, точно так же, как и мы на них. В этом смысле мы есть не что иное, как фикция договаривающихся между собой колоний и клеток. В том же смысле, в котором не существует коллективных субъектов». А поверх личностей «существует коллективное сознание, которое периодически проявляется. Например, когда мы собираемся как группа».

В любом животном, раскрывает эту же мысль популяризатор микробиологии Эд Йонг, включая и человека, «есть как его собственный геном, так и множество микробных, которые влияют на его жизнь и развитие. Иногда гены микробов внедряются в геномы хозяев и так там и остаются. Имеет ли смысл рассматривать их как разные сущности?». Живущие в нас микробы «участвуют в построении иммунной системы, а она взамен учится их не обижать. Как бы мы к этому вопросу ни подходили, ясно одно: микробы переворачивают само понятие индивидуальности с ног на голову. Они же её и формируют. В целом ваш геном почти такой же, как мой, а вот микробиомы у нас могут быть совершенно разными (а виромы – тем более). Можно сказать, что я не вмещаю множества – я и есть множества». Эти мысли, признает Йонг, «могут запросто сбить с толку». Ведь «независимость, самосознание и свобода воли играют в нашей жизни важнейшую роль. Как однажды заметил первопроходец исследования микробиомов Дэвид Релман, “мы, будучи существами социальными, пытаемся понять, как мы связаны с другими существами. Симбиоз – это непревзойдённый пример того, как сотрудничество приводит к успеху и какие преимущества нам дают близкие отношения”». Но каким образом люди и бактерии сосуществуют и сотрудничают друг с другом? «Всё дело в том, что мы происходим от одних предков. Мы все храним информацию о себе в ДНК и пользуемся одним и тем же кодом, а в качестве энергетической валюты у нас у всех аденозинтрифосфат». Мы все говорим на одном молекулярном языке.

Но в антиколлективизме современной «трендовой» мысли обнаруживается зона табу, столь же императивного, как и табу «дикарей». Свобода «дикаря», именно онтологическая свобода следовать своей природе и развиваться в соответствии с «антропологической программой», в целом не уступает свободе «цивилизованного человека». А, например, в институте возрастных переходов и возрастов «дикари» бережно сохраняют то, что мы во многом утратили – институционально обеспеченную возможность и мотивацию для развития человека как личности вплоть до самой глубокой старости. Тут и «образование через всю жизнь», которое декларируется современными педагогами как магистральный путь образования будущего. Поэтому без возвращения к гипотезам о коллективных субъектах нам затруднительно будет совершить ожидаемую революцию в мышлении и культуре. Без этого инструментария нам сложно понять наших предков. Без понимания коллективной субъектности мы не сможем, как полагает П.Лукша, сформулировать проект консолидации человечества в качестве органического целого через Интернет, «нейронет» и общечеловеческий проект. Он говорит о деле «служения миру, разнообразию, балансу с природой и управляемой технологической революцией».

Не следует думать, что система инициаций в племенных обществах воспроизводит лишь некую примитивную культуру и потому опыт традиционного образования в племенных культурах неприменим для «высоких» цивилизаций. Данное заблуждение во многом есть результат насильственного оттеснения традиционной культуры в маргинальные зоны нашей собственной цивилизации. «У народов Тропической Африки, – пишет этнолог, – была создана и система подготовки служителей традиционных культов». Жрецы, которые являлись также прорицателями и знахарями, «должны были знать не только мир духов, но и окружающий мир, в частности лекарственные травы, коренья, растения, душевные и физические болезни человека, уметь раскрывать прошлое и будущее. У ндембу, например, жрец-прорицатель обязан был уметь анализировать прошлое, объяснять последовательность, связь и значение всех известных фактов и явлений, у йоруба, наоборот, – предсказывать будущее, судьбу». Подготовка жреца была длительной и сложной. «Так, у йоруба она начиналась с 7-12-летнего возраста и продолжалась около десяти лет, во время которых ученик жил с мастером (учителем) и усваивал множество знаний. Много времени отводилось развитию памяти, так как необходимо было заучить тысячи “стихов”, имевших отношение к тревогам, надеждам и чаяниям народа йоруба (болезням, злому колдовству, недобрым духам, финансовым и семейным спорам и др.)». На самом деле обучение продолжалось «всю жизнь». Поэтому опытный жрец знал сакральных текстов вдвое больше, чем начинающий. Ценилось как дословное запоминание и воспроизведение, так и способность творческого приложения памяти и «примеров из прошлого» к насущным проблемам человека, семьи, клана и племени. Жрецы обращались как к живущим на земле, так и к предкам («умершим живым»), мир которых для жрецов, вождей и их соплеменников был более реальным, то есть причинно-действенным, а потому и действительным. Племенное общество имело и свои сакрально-образовательные центры, в которых «будущие жрецы и маги вдали от своей семьи в течение девяти месяцев обретали “новую личность”».

 

Описание основных черт мировой трансформации начала XXI века

Вернёмся к рассмотрению современных проблем нарастающего всеобъемлющего цивилизационного кризиса, чреватого как крушением цивилизации, так и её трансформацией и выходом в новый аттрактор развития. Читаем специалистов: «Элита современного городского мира – глобальные города – представляет собой особые фокусные узлы, которые выступают в качестве центров осуществления властных функций и стратегического управления в сети. Они образуют своеобразное объединение, корпорацию, по многим признакам соответствующую системе олигополистического типа. Таким образом, пространственной проекцией глобализационных процессов стало обособление архипелага городов как опорно-узлового каркаса мирового хозяйства». Далее высказывается сомнение в достаточной прочности сложившейся глобальной конструкции и выделяется ряд ключевых аспектов происходящих изменений, среди которых отмечается «наложение современных процессов переформатирования геополитического пространства и фазы “мирохозяйственного перехода”», которое «вызвало явную дестабилизацию глобализационного движения».

Российские экономгеографы отмечают «глубокие трансформационные сдвиги в системе международного разделения труда под влиянием динамичного перераспределения полномочий ключевых акторов мирового хозяйства», в частности, «стремительно растущего Китая, – своего рода локомотива включения в международное разделение труда развивающихся стран и ТНК». Анализ трансформаций пространственной структуры глобальной экономики с позиций «трансграничных цепочек добавленной стоимости, глобальных сете-узловых структур и градоцентрической концепции – чётко фиксирует “географический переход” из развитых стран в развивающиеся. Это означает усложнение территориальной организации мирового хозяйства и увеличение значимости Полупериферии». В будущем картина ещё более усложнится. Неоиндустриализация, возглавляемая элитой наиболее развитых стран мира, становится основным фактором стратегической неопределённости.

С нулевых годов XXI в. намечается и обратный процесс возвращения производства в развитые страны, поскольку фактор «дешёвой рабочей силы» столкнулся с фактором «бесплатной рабочей силы» автоматизированных и роботизированных производств. Это связано и с созданием на новой технологической основе новых рынков, с процессами «платформизации» и кастомизации (персонализации, ориентированной на потребительские инновации) традиционных рынков. Под влиянием технологической революции начинается новое переформирование системы геоэкономических центров. Основные компетенции в разработке и применении прорывных технологий всё больше концентрируются в научно-технологических центрах США, Канады, Европы, Японии, а также Китая и Южной Кореи.

Технологические, экономические, пространственные изменения сопровождаются кардинальными изменениями в социальной, политической и ментальной сферах. Неоиндустриализация последовательно и целесообразно, по словам Клауса Шваба, меняет «нашу жизнь, наш труд и наше общение». И во всех этих процессах есть нечто вроде «единой точки схождения». Это «схождение» подобно обнаруженной Э.Панофски метафизической общности принципов, в соответствии с которыми в XIII веке были построены готические соборы и созданы великие труды по схоластике.

Одним из значимых процессов, ментально обслуживающих и направляющих процессы глобализации и роботизации, является постмодернистское мировоззрение, овладевшее в семидесятые годы умами университетских интеллектуалов, теперь уж как-то совсем по-лакейски стремящихся быть полезными политической власти и капиталу в деле создания из образованных людей основательно «запрограммированных единиц». По сути, в постмодернизме философия и гуманитарное знание окончательно «освободились» от миссии служения «фаллической» Истине и превратились в теоретический фундамент изощрённой пропаганды, нацеленной уже не только на «массы», но и на носителей «совести нации» – на интеллигенцию и интеллектуальную элиту. Так «предательство интеллектуалов» стало узаконенным состоянием интеллектуальной деятельности, более того, предпочтительным состоянием, тогда как последовательные «искатели истины» объявлены маргиналами.

Если подытожить всё вышесказанное в предыдущих параграфах, то можно увидеть, что с конца 1960-х гг. и вплоть до начала 2000-х гг. имело место уникальное сочетание ряда социально-экономических процессов трансформационного характера:

а)процессов третьей промышленной революции, связанных с всеобщей информатизацией;

b)постиндустриализации, связанной с ростом сферы услуг;

c)глобализации, в ходе которой происходило гипертрофированное разрастание финансовых институтов, тотальная маркетизация всех сторон общественной жизни и перемещение производственных мощностей в ряд стран третьего мира с развитой трудовой этикой;

d)«модульной революции» первого и второго этапов и тесно связанной с нею цифровой платформизации, создающей в экономике и инфраструктуре глобальную иерархическую систему, обладающую гибкостью за счет возрастающей параллельно открытости, но тем сильнее подчиняющей человека и общество самой логике саморазвития глобальной мегамашины и интересам узкой группы «держателей ключей» от глобальных платформ;

е)генезиса официальной версии постмодернистского мировоззрения, провозгласившего конвенциальность (и, как следствие, релятивность) всех ценностей и производность любой реальности высшим принципом мышления, а «культ современности» (презентизм и технократический прогрессизм) – высшим критерием истины;

ж)формирования структур глобальной империи, который мы условно назовем процессом уни-американизации; в центре этого процесса находится становление глобального капиталистического класса или, скорее, сословия нового типа, параллельно с появлением сети мировых городов как мест его обитания и господства, причём, это сословие-класс появляется как строго иерархизированное и жёстко подчинённое «верхам».

Теперь на этот сложный рельеф третьей промышленной революции накладываются обозначенные выше хребты и разломы четвёртой промышленной революции. Она продолжает все основные достижения предыдущего периода, но возводит их в новое качество и по-настоящему интегрирует их. Поэтому вполне резонно считать четвёртую промышленную революцию вторым этапом третьей промышленной революции. Первый этап готовил почву для нового технологического и социокультурного уклада и одновременно подпитывал инновациями и подрывал сложившуюся ранее индустриальную систему. Основной удар приходился не на экономические и политические структуры, а на базовые ценности, антропологические структуры, то есть социальную основу основ. Всё это вело к растущей дестабилизации на всех уровнях цивилизационного целого просто в силу того, что управленческие техники, а сейчас и ИИ, не способны заменить собой впадающий в полурабское состояние антропологический базис.

Второй этап третьей промышленной революции, по аналогии названный четвёртой промышленной революцией, повёл дело к радикальному слому прежней социально-экономической системы, к системной трансформации всех социальных и политических структур. И пик развёртывания этого кризиса, видимо, придётся как раз на двадцатые-тридцатые годы XXI века (возможно, с включением первой половины сороковых). С середины тридцатых годов, правда, если этому не помешать, начнётся синтез уже на гомогенной основе сложившейся в общих чертах новой системы, включающей новую антропологическую матрицу «человека технического» («человека-модуля», пришедшего на смену «человеку-индивидуальности»), новый социальный базис и технологический уклад, в котором мегамашина явится во всём своем обездушивающем величии.

В последние три десятилетия XX века третья промышленная революция подорвала традиционные отрасли экономики и формы трудовой солидарности, сложившиеся в XIX-XX вв. Она исполнила свою созидательно-разрушительную миссию, очистив от всех «излишеств» матрицу «человека экономического», и превратила человека в квази-роботизированное «идеальное» существо. Так возникло то системное целое, которое связано с автоматизацией, роботизацией, цифровой интеллектуализацией и платформизацией экономики, общества и государства. Это есть «необходимое и достаточное» условие для формирования уже не техногенной, а техноидной цивилизации как автономной мегамашины. Священное для либерализма право собственности превратилось в политический миф, оторванный от его операционального применения. Причём, речь идёт о «бастионах либерализма» – о США и Великобритании.

Я принял идею Л.Мамфорда о том, что развитие социально-технической мегамашины определяет интригу значительных периодов всеобщей истории, что сама мегамашина является, прежде всего, социальной телесной машиной. По сути, это идея Левиафана Т.Гоббса в её развитии. Ведь сам человек в его телесности, душевной и духовной организации есть не только «личность» и «организм», но и «механизм». И механическая составляющая человека, общества и природной среды обладает собственной логикой, которая в тех или иных хронотопах всеобщей истории обретает собственную эго-динамику. В следующие двадцать-двадцать пять лет может лишиться работы от трети до половины трудоспособного населения развитых стран. Для развивающихся стран это чревато ещё более тяжёлыми социальными последствиями, так как их главный козырь, дешёвая рабочая сила, перестаёт быть конкурентным преимуществом. От экспансии искусственного интеллекта страдают и высококвалифицированные специалисты «креативных» профессий. «В 2000 году в Нью-Йоркском офисе финансовой группы “Голдман Сакс” насчитывалось 600 биржевых маклеров. В 2017 году осталось только два маклера, а основную работу выполняют программы автоматического ведения биржевых торгов. Маклеров, конечно, не жаль, но факт любопытен. В зоне риска окажутся юристы, финансовые аналитики, врачи, бухгалтеры, страховые агенты и даже журналисты. Мы и не заметили, как и когда массовая журналистика действительно превратилась в нечто механическое, но об этом «грубо и зримо» свидетельствует механически-агрессивный контент новостных и «просветительских» статеек в нашем смартфоне. Четвёртая революция создаёт меньше рабочих мест в новых отраслях, чем предыдущие технологические революции. По результатам исследования К.Б.Фрея и М.Осборна, «около 47% рабочих мест в США подвержены риску автоматизации, вероятнее всего, уже в течение двух следующих десятилетий … Кроме того, на рынке труда существует тенденция увеличения поляризации. Занятость будет расти в высокодоходных когнитивных и творческих профессиях и в низкодоходном ручном труде, но она значительно снизится в среднедоходных монотонных стандартных профессиях».

На эффект поляризации следует обратить особое внимание. Это один из генераторов растущего экономического и политического неравенства, ведущего к ПОЛНОМУ УНИЧТОЖЕНИЮ среднего класса, превращению современного общества в социум бесправных «плебеев» и циничной «элиты». Из сказанного выше становится понятно, что это развитие несёт угрозы, которым, уже в двадцатые годы, должна быть противопоставлена системная политика мирового сообщества и внутренняя политика ведущих держав. Возможно, осознание этих угроз мыслящими людьми всего мира станет основой их консолидации и системных усилий по выходу из болота постмодернизма и циничного стратегирования. Ведь социальные риски четвёртой промышленной революции столь велики, что СОРАЗМЕРНЫ ВОЗМОЖНОСТЯМ, которые она открывает.

Наиболее опасны риски:

1)появления выхолощенной антропологической матрицы «человека технического», формирования на этой основе полностью отчужденной от остального общества «технической элиты», идеально приспособленной к обслуживанию цифровой экономики, интересов финансового и информационного олигархата;

2)радикального и повсеместного сокращения рабочих мест, прежде всего, средне- и высококвалифицированных, – тут опасен эффект социально-профессиональной «поляризации»;

3)невиданного роста социального неравенства и формирования жёстких структур, закрепляющих это неравенство уже не на классовой и даже сословной, а, по сути, на кастовой основе;

4)складывания системы цифрового паноптикона по Иеремии Бентаму;

5)возникновения системного целого новой мегамашины под эгидой ИИ, или, иными словами, цифрового общества как роботизированного, технологически интеллектуализированного и платформизированного целого экономики-общества-государства;

И, шестое, как следствие всех предыдущих пяти перемен. Это начало, уже в тридцатых годах XXI века, процесса быстрого отмирания финансового капитализма и глобального рынка, как и сужения внутренних рынков, и свёртывания самих рыночных механизмов. Причём, это случится как раз после максимального роста в двадцатые годы и безальтернативного господства рынков и финансовых институтов ещё в первой половине тридцатых годов. Но на место убывающих рыночных механизмов должны заступить прибывающие реципрокные и/или перераспределительные механизмы. Опасность этой перемены заключается не только в том, что слом основы социально-экономического уклада может привести к цивилизационному надлому, но и в том, что замена тотального рынка на тотальное перераспределение – прямой путь к абсолютному тоталитаризму, учитывая возможности цифровых технологий. Но в большой угрозе видится и большая возможность – формирования сложной социальной экосистемы, основанной на балансе перераспределительных и рыночных начал, и на усиливающемся развитии реципрокных (дарообменных) начал.

 

Предварительные выводы и прогнозы

Основные тенденции социально-технологического и духовно-культурного развития в переломный период 2010-2040 (2050) годов:

1. Становление в 2020-2040 годах жёсткой иерархии всего лишь двух-трех сотен глобальных гиперплатформ, фактически монополизирующих ключевые сферы идеологии и дизайна (Голливуд), сетевого общения, образования, медицины, торговли, высокотехнологичных отраслей промышленности, строительства, транспорта. Образование цифрового паноптикума около 2050 года. Практически полное устранение тайны личной жизни, создание мощной индустрии «цифровых двойников» каждого из людей с последующим тотальным контролем над их мыслями и чувствами.

Правда, этот аспект глобализации встретится с противодействующей тенденцией формирования четырёх-пяти-шести блоков государств, стремящихся к созданию собственной цифровой инфраструктуры, независимой от инфраструктуры иных политических блоков. Это блоковые структуры вокруг США, Китая, Индии. Возможно, к автономному статусу в конце тридцатых годов придут блоки государств, сгруппировавшихся вокруг Германии-Франции, Индонезии, Бразилии, России, даже Египта и Нигерии. Но внутри самих блоков и ведущих в них государств цифровые монополии могут получить ещё более тоталитарные формы. Так что, нам ещё не раз придётся вспомнить антиутопию Оруэлла.

2. Модульный принцип в 2020-2040 годах будет по-прежнему господствовать, принося доходы и власть: к модульности в производстве добавляется модульность в проектировании; внедряются «открытые стандарты» и на этой основе идёт формирование по-настоящему открытых платформ глобальных цепочек поставок компонентов и модулей, идет унификация самих платформ. Транспортная, энергетическая, жилищно-коммунальная и все иные инфраструктуры становятся «умными сетями», то есть также приобретают качества открытой цифровой платформы. На этой основе возникает «интернет вещей». В образовании также возникнут цифровые гиперплаформы на основе массовых открытых онлайн-курсов (МООК). В перспективе на этой базе может сложиться экосреда университета и колледжа нового типа.

В целом переход к иерархической экономике гиперплатформ неизбежно станет периодом острейшего кризиса и обвала устаревших, но всё ещё несущих конструкций хозяйственной и общественной жизни. Основная проблема – не просто массовая, но тотальная безработица в 2030-2050 годах и крах целых макрорегионов, не защищённых сильным государством и эффективными вооружёнными силами. Этот кризис развернётся в двадцатых годах, достигнет критической фазы в тридцатые годы, и только во второй половине сороковых, видимо, будет нащупано твёрдое дно, конечно, если вообще всё не рухнет. Уже в нынешнем десятилетии сильные геополитические игроки предпримут все меры для того, чтобы переложить основную тяжесть безработицы на слабых и бедных. Возможен в начале тридцатых резкий «развод» США и Европы и кризис ЕС, вероятно, возникнет неожиданно резкое противостояние между США и Бразилией, системная дестабилизация постсоветского пространства, ББВ и Чёрной Африки.

3. Господству модульного принципа, обеспечившего процесс модернизации экономики с середины XVIII ст. и ставшего во главу угла всех промышленных революций, начиная с первой и завершая четвёртой, тоже приходит закономерный конец. Прогрессирующая последние три столетия унификация производства и потребления уже к середине XXI века достигнет своих естественных рубежей и претворится в описанные выше иерархии. Модульный принцип упрётся, во-первых, в необходимость сохранения любой ценой не унифицируемого, а, напротив, защищаемого от копирования «крипто-ядра» цифровой экономики. Во-вторых, его ограничит конкуренция не на жизнь, а на смерть, основных геополитических блоков. В-третьих, после того, как завершится строительство цифровой мегамашины, точно описанной в Библии как Вавилонская башня (символ модуля – спечённый из глины кирпич, а не вытесанный камень), то возникнет стройная иерархия цифровых гиперплатформ «аж до самого-самого неба». В этой единой системе будут запущены механизмы самосовершенствования техники в рамках управляемой «сингулярности». Унификация и взаимозаменяемость блоков перестанут быть ключевыми факторами конкурентоспособности экономик и их приверженцы останутся «подбирать крохи с барского стола» на дальней периферии мирового хозяйства. Наконец, в-четвёртых, модульный принцип обнаружит своё «слабое звено» в «модуле-человеке».

Будут достигнуты «пределы терпения» самой человеческой природы и её основных институтов, таких, как семья. Видимо, уже в двадцатые годы появятся мощные политические движения, сформулировавшие своё чёткое неприятие той внутренней и внешней тюрьмы, куда завели человека тренды «новой индустриализации» и её «слепые поводыри» в университетах, «голливудах» и СМИ. Ответом на тоталитаризм неолиберальной доктрины станет второе издание «научного коммунизма» и вырастающий из «экономики доверия» «метафизический анархизм». Его лидеры поставят во главу угла идею самоуправления и восстановления коллективистских институтов, вплоть до возрождения институтов дарообмена.

4. Достижение модульным принципом стадии насыщения и формирование практически идеальной иерархии антропо-кибер-физической экономики в системе информационного капитализма сразу же скажется на дальнейшем резком ослаблении действенности институтов частной собственности и свободного рынка. Уже сейчас институт частной собственности, по сути своей, десакрализирован и беззащитен против массы паразитов и политически организованных групп, требующих в самых либеральных странах безграничного перераспределения независимо ни от вложения капитала, ни от труда. Полная цифровизация приведёт нас к недостижимому ранее идеалу плановой экономики – в царство тотального перераспределения. То есть, мировой рынок умрёт, а останутся локальные и жёстко регулируемые рынки, как это было до эпохи промышленных революций. Окажется при смерти и сам капитализм, даже всемогущий в двадцатые-тридцатые годы информационный капитализм. На место буржуазии придёт даже не сословное, а кастовое общество с элементами мандарината, то есть развитой системы отбора в элиту на основе жёстких профессиональных, социальных, культурных критериев принадлежности и пригодности. Но ультралиберальная кастовая система получит своего могильщика в обновлённом коммунистическом движении, опирающемся уже не столько на пролетариат, сколько на прекариат. Китайский проект глобализма, возможно, предстанет как более адекватный новой реальности.

При наиболее благоприятных условиях и наличии «ренессансной» идеологии, тенденция скатывания в перераспределительный тоталитаризм будет пресечена организованными усилиями неоколлективистских движений, среди которых, возможно, окажутся и либералы. Тогда последние десятилетия века станут периодом «мягкого» завершения четвёртой промышленной революции и начала пятой. В её центре будут энергетика, транспорт и космос. В её основе будет иерархия двух-трёх сотен гиперплатформ и развитая «экономика доверия», то есть сложится симбиоз реципрокных, рыночных и редистрибутивных сетей.

5. Во второй трети XXI века возникнет новая парадигма гуманитарного знания и образования. Именно тогда, «когда другие области будут автоматизированы», гуманитарные науки и предметы «восстанут из пепла». Ведь чем «дешевле автоматизированное производство, тем ценнее вклад гуманитариев». Ядовитый постмодернизм, провозгласивший релятивность всех ценностей, хоть и умер ещё в первом десятилетии XXI века, но открыл дорогу тоталитарному обществу «хлеба и зрелищ». Ментальные и социальные основы тоталитаризма нового типа уже созданы. Осталось создать соответствующий новой идеологии и типажу «нового человека» политический режим в основных центрах западной демократии. Но есть надежда на то, что нынешнее господство агрессивного лицемерия и институционализированной низости вскоре инициирует обратный и очень мощный ренессансно-реформационный процесс. Это будет процесс возрождения уважения к здравому смыслу, интереса к истории и базовым смыслам-ценностям своей цивилизации, как это сейчас происходит в том же Китае, который пережил подобное управляемое умопомрачение в годы «культурной революции». «Ренессансный» импульс обновит смысловые и ценностные структуры народов и их элит.

6. Ещё с конца шестидесятых, после первых докладов «Римскому клубу», положивших начало дискуссии о глобализации, элиты Запада всерьёз озабочены угрозами грядущего ресурсного голода и катастрофического «срыва» цивилизации из-за достижения «пределов роста». Публике представили утопию разумного самоограничения экономического развития и потребления «развитых стран», а в «реал-политик» немедленно взялись за эту проблему прямо с противоположной стороны — начали искать способы «сдерживания» развивающихся стран. Но надо отдать должное и системным усилиям по переходу к более экономным видам хозяйствования и снижению доли ресурсно-материальной составляющей в мировом ВВП. Экологические ограничения улучшили ситуацию с загрязнением. Но крушение Советского блока резко ослабило позиции сторонников сбалансированного развития. Поэтому на рубеже веков главным трендом экономической политики Запада стал неприкрытый цинизм. Американцы и Японию технично «заткнули», показав второй в то время экономике мира её весьма скромное место. Но «китайский дракон» уже был выпущен на волю и взмыл высоко. По ходу подъёма Китая и восстановления военной мощи России, западные элиты охватила, впрочем, умело срежиссированная, истерия, ибо выбор между ресурсной катастрофой и необходимостью отказаться от половины мирового ресурсного пирога их не вдохновлял. Поэтому к двадцатым годам XXI века была принята агрессивная стратегия «сдерживания» Китая и разрушения России, с последующим переходом к жёсткому контролю альтернативных претендентов на долю ресурсного пирога.

Именно борьба за ресурсы является нервом и матрицей современной геополитики, а глубочайшая трансформация четвёртой промышленной революции, во-первых, из-за «наложения кризисов», приблизила угрозу цивилизационного «срыва» как перспективу уже тридцатых годов; во-вторых, дала элитам США уникальную возможность создать тройное «крипто-ядро» «интернета вещей», информационного капитализма и сообщества «цифровых двойников». Именно это позволит им резко «уйти в отрыв» и захлопнуть дверь перед носом всех иных претендентов на контроль «большой цифры». После этого можно было бы и ресурсы «правильно поделить». Вопрос для США стоит не в плоскости господства, но в плоскости выживания. Так он стоит и для Китая, России, Индии и Европы.

7. Единственной альтернативой «реальной политики», вместо решения «кто кого», является социальная революция нового типа. После неизбежного в двадцатые годы или в начале тридцатых годов обвала финансовых рынков и валют, банкротства миллионов состоятельных граждан, резкого снижения уровня жизни сотен миллионов семей, эта революция предложит, в компенсацию за потерю денег и статусов, «народный карнавал». В зонах экологического бедствия современной культуры это разрушительная и жестокая «карнавальность», подобная «карнавальности» Крестьянской войны в Германии начала XVI века. Но в большинстве мест нашей планеты карнавальная стихия будет наполнена жизнеутверждающей силой и вновь открытым братством людей. На уровне социально-политическом это будет, как мечтал князь Кропоткин, революция самоуправления. На уровне экономики – взрывное развитие «экономики доверия». Уже через три-четыре года после начала этой «анархической революции» очень многим, даже в Европе и США, станет непосредственно зримо, что экзистенциально они приобрели гораздо больше, чем потеряли.

8. Теперь кратко выскажусь о трёх зачинных вопросах, сформулированных в начале этой статьи: от чего «дорогого» нам следует избавиться в XXI столетии; что следует взять с собой «в долгий путь» ради достижения желаемого будущего; в чём проявится «светлая сторона человека» XXI века по «образу и подобию Бога»? Прежде всего, нам надо избавиться от идеи прогресса в укоренившейся трактовке и прийти к другой её формуле. Эта новая формула должна включить идею грядущего гомеостазиса и идею космической экспансии, ограниченной границами Солнечной системы. Она могла бы включить и идею полнокровного историзма начала XIX века, включающего идею структуры всеобщей истории, идею единства «прошлого-настоящего-будущего» и идею иерархии индивидуальностей и сообществ в экосистеме – от сообществ микроорганизмов до сообществ людей.

Но «светлая сторона человека» XXI в. может проявиться не столько в научном знании и в метафизической «фокусировке», сколько в «неожиданно быстром» и гармоничном РАЗВИТИИ КОЛЛЕКТИВИСТСКИХ НАЧАЛ в широких массах народа, в рекультивации народа как носителя творческой «карнавальности». Если это проявится в новых экономических институтах, в социальной жизни (в регенерации значимости «культа предков» у одних и восстановлении института земства у других), в политике и партийном строительстве, то можно будет констатировать успех «Ренессанса XXI века».

Феллер Виктор, 26.02.21.

Иллюстрация: Kevin Corrado